В кромешной ночи маленького городка Santa-Muerte стоит на окраине маленький домик, заросший со всех сторон буйным садом из колючих зарослей шиповника и цветущих кустов жасмина. В окошке домика горит лампада: это синьорита Калавера плетёт кружева.
Она сидит на старом деревянном стуле, вся фигура её словно состоит из ломанных линий; можно было бы подумать, что ей страшно неудобно, но лицо её спокойно, а взгляд из-под густых чёрных ресниц ничего не выражает.
Напротив неё на плоской кровати лежит, подперев голову рукой, поэт и натуралист Базиль Мышовски. Он глядит так внимательно и пристально, хотя уже почти засыпает, будто пытается поймать каждое движение, каждое мельчайшее изменение на её лице — поймать и сохранить.
Калавера тихо напевает что-то по-испански, сосредоточенно, перебирая крючком черные нити, и, словно не замечая Базиля, произносит:
— Как жаль, что я ничего не умею как следует...
— Почему? Ты много чего умеешь, - тотчас встрепенулся Базиль, - вот, хотя бы эти кружева...
— Нет. Ты не понимаешь. Сколько раз я тебе уже говорила? - болезненной раздраженной кривой изгибаются брови синьориты, - Это просто кружева, Базиль. Просто нитки и крючок. Тебе это нравится, потому что ты в этом ничего не смыслишь. А раньше я писала песни... Я умела петь...
— Верно. Но ты и сейчас умеешь петь, красавица моя.
— Когда я в последний раз пела от души? - резко бросает Калавера, - Я уже и сама не припомню. Чего я сто΄ю, если ничего не умею?
Мышовски всё так же не отрывает от неё глаз. Он понимает. Сам он такого не испытывал, но сейчас чувствует так, словно это его душа болела тупою болью, словно сама Калавера и была его душой.
Нитка за ниткой, нитка за никтой, новый виток... Кружево — это не кружево, а крик о помощи утопающего, последний шанс создать что-то настоящее. Даниэла Калавера жива, жива, и ей тоже хочется цветов и весенней топи, поглощающей без остатка. Но вместо всего разноцветья жизни — лишь это черное кружево, тонкое и невесомое, исколотые крючком пальцы, не чувствующие боли.
"Боже мой! - думает Базиль, - Боже мой! Ведь каждая жизнь на пути Даниэлы — такая вот черная нить. Цепким крючком, почти неосознанно, она поддевает их, создавая ажурное полотно. Она не поймала меня в сети — я сам стал частью этой паутины. Прекрасной, утонченной паутины. Господи, какие всё-таки траурные кружева. Жалобные кружева..."
В груди у Базиля всё сжимается, и ему хочется обнять свою возлюбленную, успокоить и пообещать, что ей больше не придётся делать то, что ей не по нраву, что он увезёт её на далёкий остров, или в горы, или в шумный город — куда угодно, и исполнит всё, что она попросит. Лишь бы она снова могла петь от души. Лишь бы она была счастлива с ним. Но через мгновнье его осеняет.
"Она сама сплела эту совершенную патуину, и сама же в неё попалась! И, если кто и является причиной того, что душа её замолчала, так это я. Связаная птица не может быть певчей, а если я её обниму — она лишь еще больше запутается в кружевах чужой жизни..."
Калавера продолжала свою работу, как ни в чем не бывало, даже не подозревая, какие мысли роятся и жалят сейчас Мышовски. В её волосах не было цветов. Её руки пахли лавандой лишь для Базиля.
"Господи! Неужели это сделал я?" - хочет закричать он, но из груди его рвется лишь глухой вздох.
— Спать пора, - говорит Даниэла, задувая лампаду.
"Спать пора", - думает Базиль Мышовски, переворачиваясь на спину, и медленно погружается в тяжелый и вязкий фиолетовый сон.
@настроение: дрожь.
@темы: проза(к), лирика, tristaj kantoj en Esperanto, цветы