Я тут уже довольно долго ничего не писал, и тому есть две причины: первая — это то, что я ленивая задница, а вторая — у меня феерический завал по учебе (ведь я пропустил почти месяц), и теперь я это все разгребаю.
А еще третья. Третья причина. У меня неписец! Ладно, приеду в Киев, там меня попустит на этот счет (надеюсь). А то сказать-то есть что, просто мне некомфортно писать так, когда приходится выдавливать из себя по слову.
Как объяснить то, что меня в последнее время неимоверно прёт Барак Обама? Я идиот. Я сижу и пересматриваю фоточки в гугле. Обама замочил муху, Обама курит, Обама с супругой... Я сам себе удивляюсь. What happens?!
Я помню, во времена бурной юности (12-14 лет), меня, бывало, заносило, и я влюблялась в политиков. Няшка Элио ди Рупо навсегда останется няшкой))) Но, блеать, Обама?!
Во Вселенной существует Великий Аттрактор. В моей внутренней Вселенной он тоже существовал, пока что-то не случилось. Что же произошло? Все начало распадаться, разлетаться, превращаться в космическую пыль... Кого же звать на помощь? Я немедленно сажусь в свой транспортник и мчусь на Ворлон. Здесь как будто ничего не изменилось. Вот только не хватает чего-то... без чего не можешь "слышать музыку, а не песню". Передо моими глазами возникает знакомый фиолетовый скафандр. Я стою, замерев в ожидании, когда появится вокруг него родное золотое сияние, но ничего не происходит. — Блюм! - зову я. Это имя — как упавшая в воду капля дождя, как удар серебряного молоточка по хрупкой пробирке, как раскрытие юного цветка, выросшего на тонкой полуистлевшей кости. Это имя — дрожь от удара током в самое сердце. Это имя — спираль и точка. — Блюм умер, - слышу я незнакомый голос из скафандра, и огонек на шлеме при этом отблескивает красным. Это ницшеанское заявление сбивает меня с толку, запутывает мои мысли, ускоряет пульс. Ведь это же тот самый, его скафандр, манипуляторы которого я много раз мысленно выцеловывал... — Кто ты? - спрашиваю я его, срываясь на хриплый шепот. — Энкиш, - отвечает неизвестный из скафандра. Я не знаю, кто такой Энкиш. Его голос чужой и жесткий. Я боюсь его. Он тоже меня не знает, и даже не думает спросить, кто я. Он не может помочь. А Вселенная тем временем продолжает распадаться на части...
Мне остается одно: вера в физические законы. Рано или поздно в моей внутренней Вселенной сформируется новый гравитационный центр, из космической пыли образуются звезды и планеты, и в этом новом космосе будет не меньше тайн, чем в предыдущем. И если сейчас мне кажется, что Большой Взрыв, который случился — это Большая Смерть, то стоит подождать лишь немного — из нее появится новая Большая Жизнь.
В начале марта, когда я отказалась вести блог, я все равно вела дневник просто на бумаге. Назвала я это собрание подобие мемуаров "Приключениями в депрессии". Однако на этом моменте я вынуждена закончить повествование о своих приключениях в депрессии, так как закончились эти приключения неудавшимся прыжком под поезд, балконом двадцатого этажа и, в итоге, разрывом моей связи с ангелами и попаданием в психоневрологическую лечебницу. Там меня форсированно лечили, и за три недели моя депрессия стала постепенно сходить на нет. Возможно, сейчас уже не стоит говорить об этой болезни «моя». В православной христианской традиции одним из главных факторов исповеди и избавления от греха является отказ от идентификации себя со своим поступком. Поэтому и я желаю абстрагироваться: я — это я, а болезнь — это не моё, это чужое, инородное, от которого скоро не должно остаться и следа.
Что у вас ассоциируется с этим словом? Вопли и стоны сумасшедших, душный запах медикаментов, хмурые и суровые лица санитаров?.. Мне довелось здесь побывать и удалось сделать несколько интересных наблюдений.
Привезли меня поздно вечером (это было в ночь с 18 на 19 марта), дрожащую, напуганную и плохо соображающую. В приемной меня сразу решили класть в стационар: «устойчивые суицидальные тенденции». Лишившись всех личных вещей, кроме одежды, зубной щетки и зажигалки, слегка успокоившись и прожевав черствый бутерброд, запив его почти прозрачным чаем, я погрузилась в тяжелый глубокий сон.
Первые два-три дня я провела как в тумане (мне кололи амитриптилин) — разговоры с психиатром, потом — с целой комиссией врачей, перебрасывания вялыми фразами с соседями по палате. Потом — первая светлая искорка: приезд мамы. А затем потянулась череда похожих друг на друга больничных дней.
За неделю пребывания здесь у меня появилось наконец-то первое подобие смысла. Это была девушка по имени Юля — «подруга по рельсам». Нас привезли в один и тот же день, и она, как и я, пыталась покончить с собой. В первое время она представляла собой жалкое зрелище: слабая, молчаливая, худая и вся в синяках. В отличие от меня, она и не думала лечиться, а думала лишь поскорее отсюда выйти, поэтому мне полегчало намного быстрее и, видимо, как следствие жалости, я почувствовала к ней симпатию и желание опекать. Я ходила за ней хвостом, делилась с ней сигаретами, чаем и едой, разговаривала по душам... И все больше видела в ее веснушчатом лице особое благородство, присущей даме из викторианской эпохи, интеллект в глазах и романтику в мыслях. Происходя из окружения, по-видимому, далеко не интеллигентного, она однажды задала мне вопрос, который меня приятно поразил. «У тебя есть мечта?» - спросила она, простая девушка, работавшая кассиром в Макдональдсе. И мы поговорили о мечтах, о разных музеях, об исторических фильмах и о старинных нарядах. В этот момент я поняла, что привязалась к ней.
Между прочим, что касается культурных различий между пациентами, я заметила еще пару интересных моментов. Контингент здесь самый разнообразный: от начитанных учительниц младших классов до сельских алкоголичек в синяках от супружеских побоев. Я признаю, что я в какой-то мере сноб, но мой снобизм касается только людей «en masse», тех самых пресловутых «95%». Но людей по отдельности я вовсе не дискриминирую по признаку интеллекта и образованности. Та же сельская женщина, пострадавшая от рук мужа, оказалась отзывчивым, добрым человеком, оптимисткой с отличным чувством юмора и умением иронизировать над собой. Более того, я часто сравниваю двух своих соседок по палате. Света, владелица сети магазинов, с длиннющими нарощенными ногтями и ресницами, одетая по последней итальянской моде, с перманентным идеально выполненным макияжем — и «серая мышка» Нина, домохозяйка в простом вязанном свитере, курящая синюю «Приму» и не знающая, что означает слово «дискриминация». Кто из них, по-вашему, оказался более культурным и приятным собеседником? Как ни странно, у Нины обнаружились очень изысканные и аккуратные манеры: она ходила медленно, как светская дама по Елисейским полям, элегантно курила, пуская дым в потолок (чтобы никому не дышать в лицо!), и разговаривала всегда тихо и вежливо. Попала она сюда из-за голосов в голове, с которыми она мысленно общалась, поэтому чаще всего была молчаливой и немного грустной. Но улыбалась и смеялась она всегда ярко и весело, кокетливо склоняя голову набок. (На прощание, когда меня выписывали, она нарисовала мне в альбоме «вигвам».) А сравниваю я ее со Светой потому, что она, Света, имея в обществе куда более значимое положение, была, по большому счету отвратительной в общении. Разговоры у нее были практически лишь о своем бизнесе, о том, что сколько у нее стоит, да о своем ребенке, которого она, видимо, действительно искренне любит. А уж ее манера плевать и трусить пепел от сигарет на пол... Словом, не слишком приятная особа, классический образец того, что на Луркморе называют ТП.
Еще одно наблюдение связано с лицами пациентов. Я отметила, что у тех, кто сюда попадает именно по причине душевного нездоровья, крайне трудно определить возраст по внешности. Например, тем, кто был помоложе, нельзя было дать на первый взгляд больше 17 лет, хотя всей «молодой гвардии» здесь было от 20 до 24. А лица людей с более тяжелыми расстройствами психики вообще было трудно идентифицировать как женские или мужские; такие воспринимались мной как просто «больные люди». Но после какого-то периода лечения они вновь обретали женственные и свои собственные, личностные черты, а не только черты, присущие их заболеваниям. Должно быть, и я в первые дни выглядела подобным образом, но первую неделю я, признаться, вообще боялась увидеть себя в зеркале. Отвращение к себе, которое накапливалось во мне многие месяцы, дало о себе знать. Однако теперь я снова вижу в отражении себя, почти пришедшую в свое нормальное состояние.
Должно быть, многие, начиная читать повествование о психбольнице, ожидают увидеть описания «бредовых странных людей». Но я точно говорю вам: бредовые странные люди там, за пределами этих стен. А здесь, в основном, одно лишь голое страдание, уставшие души и люди-тени медленно бродящие туда-сюда по коридору.
Но все-таки хочется вспомнить некоторых ярких персонажей, которые вызывают и смех, и жалость. К примеру, одна бабуля, страдающая, видимо, шизофазией, поначалу веселила все отделение бредовыми рассказами про ловлю селедки в реке, про «щуку-рыбу» и про «раків, що прилипли до сраки». Или Валя, прозванная всей палатой «Торнадо». Болтала она часами, не умолкая, отвлекаясь сразу на множество дел и в то же время продолжая что-то мастерить. Действовала она на нервы, конечно, страшно, но, в принципе, никого злого я здесь не встретила. Все женщины, даже серьезно больные, были отзывчивы, здесь почти никто ни с кем не ссорился, атмосфера в нашей палате царила дружественная, и возникало даже некоторое приятное ощущение — быть частью маленькой коммуны.
Из странных личностей мне еще запомнилась Рая. Лет ей было около сорока пяти, а во внешности ее было что-то от крысы (ее вечная жиденькая косичка и немного вытянутое вперед лицо) и от питекантропа (низкий лоб и сутулая фигура, отчего руки казались намного длиннее). Рая постоянно ходила взад-вперед по коридору, что-то шептала себе под нос, со мной (как и со всеми остальными) заговаривала лишь изредка. Один раз она убеждала меня, что мне просто необходимо выйти замуж, второй раз (я тогда была в крайне расстроенных чувствах) без умолку повторяла, что все будет хорошо, а потом прочла вместе со мной «Отче наш». В последующие разы она обращалась ко мне лишь затем, чтобы я не сидела, скрутив ноги под столом — ее это, почему-то, необычайно нервировало.
Стоит еще сказать пару слов об обстановке. Обстановка здесь была спокойно-минималистичная: пожелтевшие обои в цветочек, кровати в два ряда, раздвижной шкафчик и прикроватные тумбочки. Что особенно запомнилось — огромные окна в палатах и необычайно высокие потолки. Кстати, в той палате, куда меня перевели после четвертой («острой»), на потолке было огромное коричневое пятно, напоминавшее мне гигантский многоглазый череп. Но он вовсе не был пугающим: глядя на него, я часто засыпала в послеобеденные часы. Также в нашей палате, прямо на обоях, фломастерами был нарисован необыкновенной красоты парусник на фоне предрассветного неба. На этом корабле мне очень хотелось оказаться — или хотя бы почувствовать себя на нем — после моего выздоровления...
Как ни странно, но за последние пол-года, эти три недели в больнице были самыми спокойными и умиротворяющими. Я ненадолго, но все же почувствовала себя в безопасности, и у меня появилось самое главное, чего мне недоставало в последнее время — надежда. Спасибо, как говорится, любимому психиатру. С ним мне еще наверняка доведется встретиться как с психотерапевтом, и о нем, я обещаю, я напишу позже.
О чем молчит разбитый телефон? Он вспоминает долгие беседы. И звонкий смех, и слезы слышал он, А может, у него свои секреты.
О чем молчит бумага на столе? Мечтает о словах и о рисунках? Или мечтает так всегда белеть — призывно, как лицо с картины Мунка?..
О чем задумался мой старый карандаш? Жалеет, что почти что стерся ластик... И плачет, плачет: «Хрупкий грифель наш не выдержит твоей, художник, страсти...»
Вокруг меня — бесшумный разговор. Свой лейтмотив у каждого предмета. И я замру, услышав мыслей хор — молчит о чем-то целая планета...
Итак, я взял маленькую путевку из загробной страны в мир живых. Здесь всё такое родное, я так за всем этим соскучился! За нормальным отражением в зеркале, за удовольствием от солнышка — погода такая ясная, весенняя. И, как всякий порядочный человек, я много чего сделал за свой маленький отпуск. По-настоящему сделал, не через силу. Потому что знаю, что как только он закончится, я снова рухну в могилу и продолжу жить за стеклом.
Знаете, мне, видимо, уже просто расхотелось вести блог. Да, есть что рассказать, но рассказываю я всё это своему воображаемому блюму после пары бокалов виски с колой. Больше ни с кем, кроме мамы и Птицы, не общаюсь. Пока!
Чужие стихи вдруг такие родные в этом аду, любимые мои искорки-проблески. Во мне всё равно осталось кое-что живое, и стихи попадают в самый его центр. Спасибо.
Когда я был в Каневе, во время практики по беспозвоночным, я никогда не трогал светлячков. Никогда не сажал их в морилку, не прокалывал иглой. Вот почему-то не мог. А теперь понял, почему.
Мама запрещает мне есть грибы. Говорит, у меня может быть на них аллергия. КАК? Как у меня может быть аллергия на грибы?! Я всегда их ел, и помногу, и не было никогда никакой аллергии! ОС с аллергией на грибы — это физическая и метафизическая нелепица. Это всё равно что взять и крест накрест перечеркнуть мое существование.
Бабы, с днём баб вас! Хотелось бы, чтобы каждая женщина сегодня хоть немного себя порадовала — ведь никто не может порадовать нас больше, чем мы сами. Не скажу, что я очень люблю этот праздник, но ведь дата — это не более, чем повод) А кто не баба — пусть тоже порадуется. Хоть немного. Ведь на самом деле радости-то мало в жизни, в основном обязанности да фрустрациии. А сегодня позвольте себе запретить портить вам настроение)
У нас сейчас снег, и весной даже и не пахнет. Потому Обычный сумасшедший в своём представлении выглядит вот так: ... , чего и вам желает)
Я сегодня проспал 12 часов подряд и... это потрясно! Это мой рекорд и собираюсь его побить. Раньше я не особо любил долго спать. Вроде как бодрстовать мне было интереснее. Валяться в кровати, читать книжку, смотреть "Вавилон" и какую-нибудь милую документалку... но не спать. Спать было скучно. А сейчас у меня такие красивые сны и насыщенные, что бодрствование просто верх уныния по сравнению с ними. Ну где еще я за 12 часов я успею увидеть вечрний Питер и Париж, поплавать в лодке, мирно выпить кофе с Б., побывать в аквапарке и в королевском музее, увидеть огромного жука-носорога? Однако, как ни странно, сегодня я проснулся без огорчения.
А еще с утра погадал на рубайях. Это делатся так: берешь маленьку книжку Хайяма и открываешь на рандомной странице. И вот что я там увидел:
Не пить я обещал Аллаху, А нынче понял: дал я маху! Пришла весна. Я снова пью, И нет — ни удержу, ни страху.
"Наше счастье изготовлено в Гонконге и Польше. Ни одно имя не подходит нам больше", — пел БГ в одной из песен. Ну, про Гонконг ничего не знаю, а вот насчет Польши соглашусь. И даже Рута Гамулецка, знаток мозга поляков, не поймёт, почему же и для меня это является правдой.
* * * Цветаева и Блок. Каки слова она для него подбирает! "Вседержитель души" — так сильно, что даже страшно. Впрочем, не мне. Блок родился двадцать восьмого... но ноября. Ноября.
* * * Горели лампы в окнах детского сада, желтые и круглые, как далекие луны какого-то неизвестного мира. Я стал лучше относиться к детям, когда начал замечать, что все они, как и я, сироты.
* * * Вот если бы у вас был ваш любимый наркотик, как бы вы его употребляли?