ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ГОСПОДИНА БЛЮМБЕРГА.
Рукопись, найденная в комнате его вдовы.
Рукопись, найденная в комнате его вдовы.
читать дальше…Последние три дня все совсем безнадежно. Он уже не может вставать с постели, а доктор пять дней тому назад отказался приходить к нам. Сказал, что возможность выздоровления слишком невелика. Предлагал яд, но **** не согласился. Пожалуй, самое ужасное в его ситуации – это то, что все время он в сознании и сохраняет здравый рассудок.
Ясное дело, я понимаю, как мало времени ему осталось. Я уже совсем не злюсь на что бы то ни было: на его жуткий эксперимент, на злой рок, на глупый случай, на него, такого неосторожного, на само явление радиации… Но я все еще продолжаю его лечить. Я не смирюсь.
И он, видимо, тоже не может смириться с тем, что я постоянно вижу его страдания. Хуже всего то, что в порыве отчаяния он намеренно заразил себя палочкой Коха. Вероятно, это было сделано для того, чтобы напугать меня возможностью заражения и, в конце концов, избавить меня от этого зрелища. Но, мне кажется, на каком-то этапе я потеряла страх и способность испытывать боль, и теперь желаю только завершить последнее дело своей жизни – спасти его любой ценой.
Разумеется, он в это ни капли не верит. Говорит мне ужасные, унизительные вещи: что я веду себя, как обезумевший примат, что мне не знакома логика, что не представляю себе реальной опасности… Я совсем на него не в обиде: я знаю, что говорит он это из жалости, что он желает мне добра. А ведь сначала я рыдала и убивалась, мне было страшно и больно, и невыразимо одиноко. Я проклинала лучевую болезнь, проклинала себя, свой эгоизм – тогда у меня еще мелькали идеи сбежать, оставив его умирать одного. Но эти мысли я смогла перебороть, хотя он ругал меня, требуя, чтобы я жила, а не закапывала свою жизнь в могилу вместе с его телом. Именно так он и сказал. Тогда мне казалось, будто из-за радиации он повредился рассудком.
Сейчас, когда я пишу это, мне уже редко делается страшно от его слов, а все больше от того, как спокойно я могу все это описывать. Раньше мне казалось, что его работа почти полностью безопасна, я не могла даже и помыслить, что мне придется наблюдать медленное гниение любимого тела заживо, «постепенное рождение трупа», как сказал мне сам ****.
Вчера я услышала от него одну странную вещь. Что, мол, не умирает он вовсе, а смерть физической оболочки – залог перехода на некий новый уровень. Я, было, забеспокоилась: может, и правда болезнь добралась до мозга, но потом, проплакавшись, решила не связывать больше никакие его слова с болезнью. Что ж, разве он раньше странностей не говорил?..
Я колю ему морфий, каждый раз боясь перепутать спасительный раствор с фиолетовым флакончиком цианида, все-таки оставленным доктором – «на всякий случай». «Самое главное, - говорю я себе, когда глажу его шелушащуюся желтеющую кожу, - не поддаться искушению самой осушить тот фиолетовый флакон».
Сегодня я спросила его, почему он не хочет принять яд. На что он посмотрел на меня своими черными, удивительно сухими глазами и тихо произнес: «Что, хочешь от меня избавиться, от живого трупа? Наконец-то проблеск разума…»
Я крепко сжала зубы и продолжала слушать.
- Ты ведь молодая женщина, Герда. Могла бы работать, родить детей. Но ты выбираешь другую судьбу. Я болен туберкулезом, и ты, рано или поздно, заразишься, если не заразилась уже. Ты любишь меня, но последний раз ты увидишь меня живым либо в приступе кровавого кашля, либо спящим под морфием, либо в мучениях от лучевой болезни. Когда я умру – а это будет очень скоро, несмотря на все твои старания – ты тоже будешь больна, а в госпитале никто не сможет навещать тебя. Я знаю: ты совершаешь великий подвиг, за что тебе благодарен, но кому он будет нужен, когда меня не станет? Твоя жизнь будет загублена. А о подвиге никто не узнает. Понимаешь, Герда? О нем никто не узнает.
Почернев лицом, я вышла из его спальни. Этот разговор и побудил меня к написанию всего того, что вы могли прочесть выше.
Герда Блюмберг.
1923 г. от Рождества Христова.
1923 г. от Рождества Христова.